Раз на форуме зашла речь о фантастах. Желязны, Толкиен - хорошо. Но среди наших фантастов есть слвсем удивительные люди. Мне с детства запомнились рассказы С. Гансовского, про сапиентных медведей, стальных угрей и пр. А сегодня случайно наткнулся на его биографию. Человечище оказался, наверное, сейчас таких не делают.
Идея этого рассказа запомнилась сильнее всего. Сейчас особенно актуальна и для робототехнических исследований (и перекликается с лемовской "микроармией" из "Системам оружия ХХI века") и для микробиологии ()
Рисунки Гансовского, иллюстрации к "Улитке на склоне" Стругацких. Рисовал в технике пуантилизма из-за покалеченных на войне рук (не имел возможности прецизионного захвата, только всей горстью мог держать карандаш или кисточку)
Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
ХОЗЯИН БУХТЫ
...Нет, месье, это был не плезиозавр. И вообще, не из породы тех
гигантских ящеров, о которых теперь говорят, будто они сохранились в
болотах Центральной Африки. Совершенно особое животное... Если вам
действительно интересно, я расскажу, как мы с ним встретились. Ваш самолет
опаздывает на час, мой - на целых полтора. Только что объявляли по радио.
По-моему, лучше посидеть здесь, в ресторане, чем жариться на солнцепеке. А
мне особенно хочется с вами посоветоваться, после того как я узнал, что
месье - биолог по профессии... Нет, нет, это был и не моллюск...
Итак, месье, ваше здоровье, и я начинаю свое повествование. Впрочем,
простите... Что это за орден у месье в петлице? Орден Великой
Отечественной войны? Значит, месье - участник войны. Тогда, если
позволите, еще рюмку за ваш орден и за наших доблестных союзников... Что
вы говорите?.. Ах, медаль! Действительно, я участник Сопротивления и
получил медаль, когда был в маки... Благодарю вас, благодарю...
Да, надо сказать, что я не в первый раз в Индонезии. Именно здесь все
и произошло десять лет назад. То есть не совсем здесь, не в Джакарте,
конечно. На Новой Гвинее, или в Западном Ириане, как его теперь называют.
Не буду долго рассказывать, как я там очутился. По специальности я
кинооператор, и в 1950 году вышло так, что мы с товарищем отправились в
Индонезию. Одна французская фирма хотела получить видовой фильм о
подводной жизни в тропических морях.
В первый раз об этом животном мы услышали возле маленькой деревушки.
Не то Япанге, не то Яранге, что-то в этом роде. Один папуас сказал нам,
что далеко к западу от Мерауке обитает чудовище, которого еще ни разу не
видел никто из белых. Что этого морского зверя невозможно ни застрелить,
ни поймать в сеть и что местные жители панически боятся его и называют
хозяином. Что питается хозяин огромными акулами и сильнее его нет на свете
живого существа.
Нельзя сказать, чтобы мы очень к этому прислушались: папуасы большие
мастера фантазировать. Но так или иначе, наш маршрут шел как раз мимо
Мерауке, на запад, диким побережьем Арафурского моря. И вот 15 июля мы
бросили якорь возле деревни с названием Апусеу. Не знаю, что это означает
на папуасском или на каком-нибудь другом наречии. Помню только, что
деревушка называлась так по довольно большому острову, который лежал
неподалеку.
Остров Апусеу и деревушка того же названия - тут-то нас и ожидало то,
о чем я хочу рассказать... Еще по одной рюмке, месье. Ваше здоровье!
Благодарю вас...
Нам было известно, что в деревне вместе с папуасами постоянно живет
один белый. Мы только не знали, что это за человек - чиновник, назначенный
голландскими властями, или какой-нибудь авантюрист. Во всяком случае, мы
собирались попросить его помощи для съемок охоты на крокодила. (В числе
всего прочего фирма потребовала, чтобы мы сняли подводную охоту на
крокодила. Дурацкая мысль, не правда ли? Папуасы действительно охотятся в
воде. Но в Париже никому не пришло в голову, что крокодилы-то живут в
болотах и речках, где вода такая мутная, что собственных ног не увидишь.)
Помню, что деревушка произвела на нас странное впечатление. Папуасы -
вообще говоря, народ шумный и общительный, но тут с моря все казалось
вымершим, а на берегу это впечатление еще усилилось. Первые две хижины,
куда мы заглянули, были пусты. Потом мы обнаружили несколько женщин и
мужчин. Но все они выглядели чем-то запуганными, и мы от них ничего не
добились. Один мужчина бормотал что-то о желтом туане и показывал на
отдаленный край деревни, где одиноко стояло довольно большое для этих мест
строение.
Добрались мы туда около двенадцати. Постройка представляла собой
большой сарай, запертый на замок, - верный признак того, что он
принадлежал белому. Рядом было несколько грядок маниока.
Мы уселись в тени и стали ждать.
В июле в тех краях стоит совершенно адская жара, месье. Сидишь, не
двигаясь, в тени и все равно непрерывно потеешь. А этот пот тут же
испаряется. То есть на своих собственных глазах сам переходишь сначала в
жидкое, а потом в газообразное состояние. Противное чувство.
Прямые солнечные лучи сделали все вокруг белым, и от этой белизны
болели глаза. У меня начался очередной приступ малярии, и я забылся
каким-то полусном. Потом проснулся и, помню, подумал о том, как хорошо
было бы очутиться сейчас в парижском кафе, в подвальчике, где прохладный
полумрак и на мраморных столиках блестят выпуклые лужицы пролитого вина.
Я проснулся и увидел, что рядом стоит папуас. Крепкий парень,
широкогрудый и коренастый. На теле у него была одна только набедренная
повязка - чават. Да еще маленький лубяной мешочек, повешенный на грудь. В
таких мешочках лесные охотники носят свое имущество.
В отличие от других туземцев он не выглядел испуганным.
Парень держал акулу в руках и бросил ее на песок.
- Пусть туаны посмотрят. Туаны никогда такого не видели.
- Чего тут смотреть? - проворчал Мишель (Моего друга звали Мишель). -
Обыкновенная дохлая акула.
Это была голубая акула около полутора метров длины. Мощные грудные
плавники, откинутые назад, делали ее похожей на реактивный самолет. Спина
была шиферного цвета, а брюхо - белое. И вся нижняя часть тела, начиная от
грудных плавников, была у нее как бы сдавлена гигантским прессом.
Вы понимаете, месье, передняя часть рыбы осталась, как она и должна
быть, а задняя вместе с хвостом представляла собой длинную широкую
пластину не больше миллиметра толщиной. Как будто акула попала хвостом в
прокатный стан.
- Она не дохлая, - сказал папуас. - Она живая. Петр принес живую
акулу.
(Он говорил о себе и обращался к собеседнику только в третьем лице.
Как офицер старой прусской армии.)
Папуас присел на корточки, вынул из лубяного мешочка нож и ткнул в
жаберное отверстие хищницы. Акула дернулась и щелкнула челюстями.
Мы просто рты разинули. Вы понимаете, месье, акула была жива и в то
же время наполовину высушена.
- Кто ее так? - спросил Мишель.
Бородатый папуас гордо посмотрел на нас. (Вообще папуасы не любят
растительности на лице, но у этого была черная густая борода.)
- Это хозяин.
- Какой хозяин?
И тут мы вспомнили о хозяине, о котором говорил папуас из Яранги.
- Это хозяин бухты, - сказал бородатый Петр. - Он может съесть и не
такую акулу. Он сожрет и ту, которая в три раза длиннее человека. Сожмет
лапами и выпьет кровь.
Папуас еще раз ткнул акулу ножом. Она шевельнулась, но уже совсем
слабо.
- А какой из себя хозяин? Он живет в воде?
- В воде. Он все, и он ничего. Сейчас он есть, а сейчас его нету. -
Петр помолчал и добавил: - Только один Петр не боится хозяина бухты. Петр
не боится ничего, кроме тюрьмы.
- Он большой, хозяин?
- Большой, как море. - Петр обвел рукой полуокружность.
- А ты можешь его показать?
- Петр все может.
Мы стали уговаривать Петра отправиться смотреть хозяина сейчас же, но
оказалось, что, во-первых, для этого нужна лодка, а во-вторых, к хозяину
безопасно приближаться только завтра. Почему именно завтра, Петр не
объяснил.
Потом папуас ушел, пообещав вечером принести еще одну раздавленную
акулу.
Мы вернулись на шхуну, приготовили аппарат для подводной съемки и
акваланги, а позже, к вечеру, отправились навестить голландца. Мы были
страшно возбуждены и всю дорогу рассуждали о том, как нам повезло и какая
это будет сенсация, если мы заснимем чудовище...
Месье, не знаю как кто, но я не люблю людей, которые ничему не
удивляются. Я просто испытываю боль, когда вижу такого человека. Мне
кажется, что своим равнодушием ко всему он старается оскорбить меня. Ведь
на свете есть множество удивительных вещей, не правда ли? В конце концов
удивительно даже то, что мы с вами живем. Что бьется сердце, что дышат
легкие, что мыслит мозг. Верно, а?
Белый человек, голландец, к которому мы пришли, нисколько не удивился
нашему появлению. Как будто все происходило где-нибудь на улице Богомолок
в Париже, а не в этом диком месте, где киноэкспедиции не было от самого
сотворения мира.
Возле сарая на обрубке железного дерева сидел здоровенный детина лет
сорока пяти в брюках и куртке цвета хаки. Впрочем, о цвете приходилось
лишь догадываться, так как под слоем грязи его было не разобрать. У детины
была рыжая борода и лысина, которую обрамлял венчик огненно-красных волос.
Огромные руки он свесил с колен. Взгляд у него был неприязненный.
Рядом, на маниоковом огороде, копалась молодая папуаска с угрюмым
темным лицом.
Когда мы с Мишелем подошли, детина даже не поднялся и только мрачно
посмотрел в нашу сторону.
Мы поздоровались, неловко помолчали, а затем спросили, не слышал ли
он о морском чудовище, которое обитает в этих краях, о хозяине.
На ломаном французском он ответил, что не слышал, а потом сразу
заговорил о другом. О том, что, мол, некоторые воображают, будто в этих
краях деньги сами сыплются с неба. Ничего подобного. Деньги тут достаются
еще труднее, чем в других местах. Папуасы ленивы и думают только о том,
чтобы нажраться саго и петь свои песни. А работы от них не дождешься, нет.
Паршивенький огород вскопать и то только из-под палки.
Он начал говорить громко, а потом сбился и забормотал, как бы для
самого себя, глядя в сторону.
Молодая женщина, работавшая на огороде, в это время повернулась, и я
увидел, что вся спина у нее в шрамах.
- Ну а как все-таки насчет зверя? - спросил Мишель. - Нам тут
показали акулу, половина которой была выжата, как лимон. Вы таких не
видели?
Нет, он не видел. А если и видел, то не запомнил. Он такими вещами не
занимается. Акула или не акула - это еще ничего не доказывает...
Женщина снова повернулась к нам спиной, и Мишель тоже увидел ее
шрамы. Рыжеволосый перехватил взгляд Мишеля и, нахмурившись, крикнул
женщине по-малайски, чтобы она убиралась прочь. Та прижала к груди кучку
корней маниоки и ушла за сарай.
- Да, - сказал я после неловкой паузы, - значит, этот зверь вас
совершенно не интересует?
- Абсолютно, - отрезал рыжий.
Солнце уже почти закатилось за горизонт. Там, где небо смыкалось с
океаном, громоздилась полоса черных туч. Над ними небо было розовым, выше
- бледно-серым, еще выше - сине-серым. В джунглях немыслимым голосом
кричала птица-носорог.
С ума можно было сойти от этой красоты!
По песчаному берегу, держа в руках большой банановый лист, шел
папуас. На фоне розовой полоски неба он выглядел как высеченный из черного
камня.
Папуас подошел ближе и оказался бородатым Петром.
- Петр принес еще акулу, - сказал он. - Петр обещал и принес.
Он бросил на песок свою ношу. Это был не банановый лист, а
раздавленная акула метра два длиной. Она упала с сухим треском.
Мы с Мишелем склонились над этим чудом. Вы понимаете, месье, даже
зубы были раздавлены и превратились в какое-то крошево, которое
рассыпалось под пальцами. Она была так сплющена, эта огромная рыбина, что
ее можно было бы просунуть под дверь, как письмо.
- Там таких много? - спросил Мишель. - Где ты их находишь?
- Петр может принести таких акул сколько угодно. Петр смелый. Он два
года учился у белых в Батавии. Петр ничего не боится, кроме тюрьмы...
Тут папуас замолчал. А у сарая стояла молодая женщина и смотрела на
него.
Рыжеволосый вскочил. Он замахнулся на женщину и разразился градом
ругательств. Женщина отступила на шаг, продолжая смотреть на Петра.
Голландец схватил ее за руку и толкнул в темноту. Потом он повернулся
к Петру:
- А тебе какого дьявола здесь надо?
- Потише, потише, - сказал Мишель, поднимаясь с корточек. - Петр
пришел к нам.
- Петр не пришел к желтому туану, - с достоинством сказал папуас. -
Петр пришел к двум туанам. - При этом он все же отступил на шаг.
- А ну пошел вон! - закричал рыжий. - Проваливай, пока я тебе брюхо
не прострелил!
Он вытащил из кармана револьвер и взвел курок.
Дело запахло убийством, и я почувствовал, что у меня вдруг вспотела
спина.
- Петр придет к двум туанам на шхуну, - сказал папуас. - Завтра можно
ехать смотреть хозяина. Петр придет со своей лодкой. - Он повернулся и
быстро пошел прочь.
- Вот-вот, - крикнул ему вслед голландец, - близко сюда не подходи! -
Он обернулся к нам: - Совсем обнаглели, свиньи! Никакого уважения к белому
человеку!
- А может быть, и не надо, - сказал Мишель. Он набивался на драку.
Но детина уже не слушал его. Он бормотал что-то свое.
Мы подобрали акулу и пошли к себе. Когда мы были уже довольно далеко
от сарая, сзади послышался топот и тяжелое дыхание.
- Послушайте, - сказал рыжий, догоняя нас, - послушайте, может быть,
у вас на судне есть ром или виски. Я могу взамен дать копал.
- У нас у обоих язва желудка, - объяснил Мишель. - На шхуне нет ни
капли спиртного.
- А-а, - сказал голландец и отстал.
Ночь я почти не спал из-за малярии, задремал только к утру, а когда
проснулся, увидел, что у борта шхуны качается на волне папуасская лодка.
Пока мы спускали туда акваланги и аппарат - у нас был <Пате> с
девятимиллиметровой пленкой, Мишель успел рассказать мне то, что выведал у
нашего бородатого друга. Выяснилось, что все окрестные папуасы находятся
здесь в полном подчинении у рыжего голландца. Он появился в этом краю
сразу после войны, вооруженный, остервенелый, злой, и заявил, что будет
вождем всей округи. Тотчас погнал папуасов в горы за копалом и стал
забирать для себя в деревнях лучших девушек. Когда трое парней попробовали
протестовать, рыжий с помощью голландских властей засадил их в тюрьму в
Соронге. (По мнению Мишеля, наш Петр тоже побывал за решеткой.)
- И понимаешь, - сказал Мишель, - вот что меня озадачивает.
Оказывается, этого рыжего с револьвером папуасы тоже зовут хозяином.
Тут мы посмотрели друг на друга. А что, если папуасы из Япанги, или
Яранги, говоря о ненасытном чудовище, имели в виду как раз этого гнусного
типа? Но раздавленные акулы! Но Петр, который явился со своей лодкой,
чтобы ехать к хозяину!
Одним словом, я был несколько ошарашен этой новостью. Однако
размышлять было уже некогда.
Петр стал на корме с большим однолопастным веслом - пагаём в руках.
Папуасская техника кораблестроения не предусматривает в лодках скамеек,
поэтому сидеть там чертовски неудобно. Кое-как мы устроились на корточках,
вцепившись в борта руками.
Мне трудно рассказать, месье, о первой поездке к хозяину. Эти вещи
нужно пережить, чтобы иметь о них представление.
В тех краях по всему побережью тянется полоса коралловых рифов,
которые порой отстоят от берега на три - пять километров, а порой
прижимаются к нему вплотную. В рифах есть проходы, иногда широкие, иногда
узкие. Через эти проходы во время прилива (да и во время отлива) вода
несется со скоростью электрички. Кроме того, у берега постоянное морское
течение с юга на север, да еще реки, скатывающиеся с гор, да еще ветер,
который тоже дует, куда ему вздумается.
Пока мы были возле шхуны, стоявшей в затиши, мы всего этого не
чувствовали. Но Петр вел лодку все левее и левее от деревни, ближе к рифу,
который грохотал, как десяток товарных поездов. И вот тут-то оно началось.
Лодка была легкая, как яичная скорлупа, и волны делали с ней что хотели.
То горизонт взлетает над твоей головой, как будто весь мир взбесился (а ты
уже насквозь мокрый), то солнце вдруг очертя голову стремглав кидается
вниз, а где-то возле сердца сосет и подташнивает, потому что твое чувство
равновесия не поспевает за всеми этими скачками. Впереди то черная кипящая
пропасть, то мощная зеленоватая стена, окаймленная белой пеной, -
бесчисленные сотни тонн тяжелой соленой воды, которыми море играет шутя,
как ребенок игрушкой.
Но ко всему привыкаешь, месье, привыкли и мы к этой каше. А Петр
только скалил зубы на корме, глядя на наши скорчившиеся фигуры.
Так мы и плыли около часа, подошли совсем близко к ревущему рифу,
обогнули песчаный мыс. И неожиданно вышли в тихую воду.
Прямо на нас медленно двигался большой скалистый остров - остров
Апусеу. Теперь риф был уже позади него. Справа, примерно в километре,
остался берег, где зеленые занавеси джунглей перемежались с известковыми
скалами.
Вдруг сделалось тихо. Грохот рифа доносился издалека, как проходящая
стороной гроза. Петр греб осторожно и внимательно вглядывался в воду. У
нас с собой было двуствольное нарезное ружье <голланд>
тринадцатимиллиметрового калибра. Папуас кивнул, чтобы мы его приготовили.
Сердце у меня сжалось от волнения. Хозяин был где-то здесь. Кто
такой, наконец, этот зверь? На что он похож?
Мы переглянулись с Мишелем, и он облизнул пересохшие губы.
Остров Апусеу был перед нами, потом оказался слева. Это было
удивительное место в том смысле, что тут совсем не было волнения. Позади,
в каких-нибудь трехстах метрах, бесновались кипящие волны, у берега - мы
видели это отсюда - волны пенились барашками, а тут поверхность воды была
как зеркало, как кристалл. Тихое, спокойное озеро среди моря. И ничем не
отделенное от моря. Какой-то каприз течений, прибоя и ветров.
Петр последний раз опустил весло, и лодка остановилась.
- Здесь, - сказал он. - Хозяин здесь.
- Как здесь?
- Пусть туаны посмотрят на берег.
Петр показал рукой на узкую песчаную кромку у подножий скал на
острове. Мы туда взглянули и охнули. Десятки раздавленных и высосанных
акул валялись на белом песке, и еще несколько вода качала у самого берега.
Какой там аппарат! Мы и думать забыли про съемки. Я сжимал ложу ружья
с такой силой, что у меня пальцы побелели.
- А где должен быть сам хозяин? - спросил Мишель. Он перешел на
шепот. - Там, на берегу?
- Здесь. - Папуас ткнул пальцем вниз, на воду. - Он здесь, под
лодкой.
Мы стали вглядываться в воду, но там ничего не было. Отчетливо мы
видели мелкие камешки, водоросли, всевозможных ракообразных (так
отчетливо, как бывает только в очень прозрачной воде в солнечную погоду).
А дальше дно уходило вниз.
Петр сделал еще несколько осторожных гребков. Теперь дна уже не было
видно, под нами мерцала зеленоватая глубина.
Небольшая, сантиметров десять, полосатая рыбешка вильнула возле самой
лодки, замерла на миг, а потом как-то косо, трепеща, стала опускаться и
исчезла внизу, во мраке. И одновременно в воздухе раздался какой-то слабый
треск. Даже не треск, а щелчок.
Мы сидели очень тихо и ждали. Ружье было приготовлено. Нам казалось,
что вот сейчас со дна начнет подниматься нечто страшное.
Мишель вдруг положил руку на маску акваланга:
- Я нырну.
- Нет, - сказал Петр.
- Да, - сказал Мишель.
- Нет, - повторил Петр. - Это опасно.
- Ну и пусть. - Мишель кивнул мне. - Страхуй.
Он натянул на лицо маску, сунул в рот резиновый мундштук и перекинул
ногу через борт. Через мгновение он был уже в воде, и мы видели, как он
стремительно погружается, сильно работая руками.
Мы переглянулись с папуасом. Петр был испуган, но не очень. Только
сильно возбужден.
Прошла минута. Мишель исчез, гроздья пузырьков поднимались из
зеленоватой тьмы... Еще минута... Еще одна.
Нервы мои были напряжены до предела, месье. Надеюсь, вы меня поймете.
Что-то жуткое было разлито кругом. Эта тишина, такая странная в бушующем
море, мертвые скалы острова, остатки акул на песке...
Не знаю, что это со мной случилось, но после трех минут ожидания я
вдруг неожиданно для себя поднял ружье и наискосок выпалил в воду из обоих
стволов.
Выстрелы грохнули, и в ту же минуту мы с Петром увидели, как Мишель
поднимается из глубины. Он стремился наверх отчаянными рывками, как
человек, за которым кто-то гонится. Он вынырнул метрах в пяти от лодки и
тотчас поплыл к нам. Я помог ему перелезть через борт, а Петр навалился на
противоположный, чтобы лодка не перевернулась.
Мишель сдернул маску, и скажу вам, он был серый, как штукатурка.
Несколько мгновений он молчал, стараясь наладить дыхание, потом сказал:
- Я здорово испугался.
- Чего?
Он пожал плечами:
- Сам не знаю чего.
- Но ты спустился до дна?
- Да, до самого дна.
Петр тем временем осторожными движениями стал выгребать к бурливой
воде.
Мишель глубоко вздохнул несколько раз.
- Там что-то было, - сказал он, - только я не знаю что. Понимаешь, в
какой-то момент стало ясно, что я не один там, в глубине. Что-то следило
за мной. Что-то знало, что я здесь. Я это ощутил всей кожей. Здорово
испугался.
- А что это такое было?
- Не знаю. Я опустился на дно, и сначала ничего не было. Дно как дно.
Такой же песок, как везде. И отличная видимость - прекрасные условия для
съемки... А потом я это почувствовал. Очень ясно. Что-то там есть.
Рыбка, похожая на окуня, мелькнула у весла. Вода возле нее вдруг
помутнела, и опять раздался щелчок, который мы уже слышали. Рыбка косо
пошла ко дну.
Петр кивнул:
- Хозяин позвал ее к себе.
- Как позвал? Что же такое этот хозяин? Где он прячется?
Мы накинулись на папуаса с вопросами, но он ничего толком не мог нам
ответить. Вы понимаете, месье, по-малайски мы знали всего несколько
десятков самых простых фраз, и этого оказалось недостаточно.
По словам Петра выходило, что хозяин иногда бывает огромным, как
море, а иногда маленьким, как муравей. Но что это такое, было непонятно...
На этом, собственно говоря, и закончилась наша первая поездка к
хозяину в район острова Апусеу. Довольно долго - теперь уже часа три -
Петр выгребал против течения, и мы вернулись на шхуну совсем замученные.
Петр сказал, что снова поедем к хозяину через день.
Вечером к нам на судно вдруг неожиданно пришел голландец.
Удивительный визит, месье! Было абсолютно непонятно, зачем он пришел, этот
рыжий. Появился на берегу, посигналил, чтобы за ним выслали шлюпку,
поднялся на борт и уселся на бухту каната.
Даже нельзя сказать, что мы разговаривали. Просто он сидел, смотрел в
сторону и время от времени начинал бормотать что-нибудь вроде того, что
все папуасы, мол, свиньи и что жить в этом краю очень тяжело.
Мы с Мишелем подчеркнуто не обращали на него внимания, а занимались
своим делом, то есть сортировали и упаковывали отснятую раньше ленту.
Когда ветерок дул от голландца к нам, то несло такой кислой и душной
вонью, что нас обоих передергивало. Видимо, этот человек не мылся и не
купался в море по крайней мере год.
Мы, не сговариваясь, решили, что ни при каких обстоятельствах не
пригласим его ужинать, и действительно не пригласили.
Когда он говорил, то сначала как будто бы обращался к нам и первые
слова произносил явственно, но потом тотчас сбивался и переходил на свое
невнятное бормотание.
Этот вонючий полусумасшедший с револьвером в кармане казался мне
живым воплощением колониализма. Серьезно, месье. Эта ненависть к цветным и
в то же время нежелание уезжать отсюда, эта тупость и этот запах
гниения...
Мы с Мишелем еще раньше подумали, что рыжий детина у себя на родине
сотрудничал с гитлеровцами, наверняка был одним из моффи, как голландцы
называли фашистов, и приехал в Новую Гвинею, чтобы избежать суда. Я его
спросил:
- Чем вы занимались в Голландии во время войны, при немцах?
Что-то юркнуло у него на лице, и он промолчал.
А деревня на берегу выглядела совсем вымершей. Ни костров, ни песен и
плясок, на которые так охочи папуасы.
Голландец ушел так же неожиданно, как и появился. Встал и полез в
шлюпку. И уже снизу сказал, что хочет поехать вместе с нами к острову
Апусеу. Хочет набрать там черепашьих яиц.
Я ответил ему, что относительно поездки он должен справиться у Петра,
а не у нас. Лодка принадлежит Петру, и он командует всем предприятием.
По-моему, голландец меня не понял. Наверно, у него в голове не
укладывалось, что белый о чем бы то ни было может спрашивать разрешения у
туземца.
Он еще раз сказал, что хочет набрать яиц. Ему нужны черепашьи яйца, а
папуасы боятся выходить в море.
Ночью мне приснился рыжий детина. Он обхватил Петра руками и ногами и
сосал кровь из горла.
Мишель и я ожидали, что Петр не захочет брать голландца на остров, но
папуас проявил неожиданный энтузиазм.
Желтый туан хочет поехать к хозяину? Очень хорошо. Тогда лодка пойдет
не завтра, а сегодня. Пусть два туана собираются, а Петр побежит за желтым
туаном. Пусть два туана торопятся, выехать надо как можно скорее.
Петр бегом отправился за голландцем, а мы принялись стаскивать в
лодку акваланги, аппарат, ружья.
Рыжий детина появился почти тотчас же. Он тащил с собой большую
корзину. Карман брюк у него оттопыривался. Очевидно, он в этом краю не
расставался с револьвером ни днем, ни ночью.
По указанию папуаса мы уселись в лодку. Мишель - на носу, затем я,
потом голландец и, наконец, сам Петр на корме. Все сели лицом к движению.
Папуас принес еще одно весло, и я должен был помогать ему грести. Кроме
того, Петр спросил, есть ли у нас динамитные патроны. Мы взяли с собой три
штуки.
На этот раз Петр гнал лодку так быстро, что в район острова мы
добрались минут за тридцать. Снова сильно качало, и голландец за моей
спиной всякий раз ругался при сильных ударах волн. Снова волнение
прекратилось, когда мы оказались вблизи острова. Опять поворачивались
перед нами белые скалы, у подножия которых валялись остатки пиршеств
чудовища.
Но тихое озеро среди моря было теперь несколько другим. Вода рябила.
Какие-то птицы с криком носились над нами. Повсюду слышалось характерное
потрескивание. И пузыри, месье. В разных местах под нами возникали
гирлянды крупных пузырей, торопились к поверхности, здесь собирались в
гроздья и лопались.
Казалось, море дышит.
Во всем этом было какое-то ожидание, какая-то тревога. И мы эту
тревогу почувствовали.
Мишель вынул из кармана динамитный патрон, я взялся за ружье. Петр на
корме пристально вглядывался в воду, глаза у него заблестели.
Голландец отложил корзину в сторону и сунул руку в карман. На лице у
него появилось выражение тупой недоуменной подозрительности.
То, что произошло дальше, заняло не больше двух минут.
Петр вдруг поднял весло и с силой ударил плашмя по воде. Мы еще не
успели удивиться, как вдруг прозрачная вода начала мутнеть, в глубине
обозначились какие-то ветвистые белые трубки, которые тянулись к лодке. И
одновременно раздалось сильное щелканье. Как будто кто-то ударил бичом.
Вода сделалась еще темнее, побурела. Лодку сильно толкнуло. Вода
загустела, на наших глазах она превратилась в какое-то желе, а через
мгновение это была уже вообще не вода, а что-то твердое, живое.
Месье, в это трудно поверить, но лодка вдруг оказалась лежащей на
живой плоти, на чьем-то гигантском теле, бесформенном, безглазом,
безголовом, которое корчилось под нами и пыталось схватить лодку, но
только выдавливало ее наверх.
Сзади раздалось ругательство рыжего, затем мои уши ожег револьверный
выстрел. Я услышал чей-то слабый крик.
Но ни я, ни Мишель не могли оглянуться: лодка так накренилась, что мы
чуть не вывалились наружу, в объятия этой плоти, которая корчилась под
нами.
Мишель схватился за борта, а я уперся дулом ружья во что-то упругое,
пульсирующее. Это упругое вдруг подалось под моим напором и потянуло
ружье. Я бросил ружье и попытался оттолкнуться руками от этой плоти и так
боролся какие-то мучительные мгновения, стараясь сохранить равновесие. А
скользкие мускулы ходили под моими ладонями.
В этот момент чья-то рука схватила меня за волосы и потянула наверх.
Тут же надо мной мелькнуло тело Мишеля в стремительном изгибе.
Где-то неподалеку раздался грохот взрыва. Я понял, что Мишель кинул
динамитный патрон.
И тотчас все быстро пошло обратным порядком. Бурая плоть превратилась
в желе. Желе мгновенно растаяло. Лодка выпрямилась. Вокруг снова была
вода, мелькнули и пропали белые трубки.
Прошло две или три секунды, и лодка уже качалась на спокойной,
прозрачной воде.
Хозяин появился, и хозяин исчез.
Мы с Мишелем, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Мы были так
ошеломлены случившимся, что не сразу поняли, что на нашей лодке что-то
изменилось. Но что? Почему нас только трое, а не четверо?
Рыжего голландца не было.
Мы повернулись к папуасу.
Он развел руками:
- Желтый туан упал. Петр хотел вытащить желтого туана, но хозяин взял
его к себе.
Тут Мишель вдруг вздохнул, глаза его расширились.
Я взглянул туда же, куда уставился он, и почувствовал, что все
волоски у меня на коже встают дыбом, один отдельно от другого.
Месье, я был на войне и видел много страшных вещей, но такого я не
видел никогда.
Внизу, под лодкой, немного в стороне, медленно опускалось что-то
похожее на большой лист бумаги, вырезанный в форме человека. Там было все
- и рыжая борода, и розовое лицо с рыжим пушком на макушке, и куртка, и
брюки цвета хаки. Только все это было не толще газеты, и, как мокрая
газета в воде, все это складывалось и сминалось, опускаясь на дно.
<Хозяин взял его к себе>.
У меня к горлу подступила тошнота, и я присел, чтобы не упасть.
Следующие несколько часов как-то выпали у меня из памяти. Помню
только, что в лодке открылась трещина, и мы с Мишелем по очереди
откачивали воду футляром киноаппарата, а Петр все взмахивал и взмахивал
своим пагаём. Потом был пляж, деревня, Петр, окруженный толпой папуасов,
которых вдруг оказалось очень много в деревне...
Окончательно мы пришли в себя только на борту шхуны. Пришли в себя и
принялись обдумывать то, что видели. Нас не занимала смерть рыжего
негодяя, нет. Этот человек заслужил свое. Мы думали о том, что такое
хозяин.
Вы понимаете, месье, гигантское животное - а оно было именно
гигантским, поскольку в то время как мы боролись в лодке, живая плоть
простиралась на несколько метров кругом - это животное не поднялось со
дна. Просто вода превратилась в живое тело.
Оно не пришло к нам. Оно стало, а затем его не стало. Оно
ассоциировалось как будто бы из ничего, а затем растворилось, распалось на
какие-то мельчайшие, даже микроскопические частицы.
Сначала оно возникло и образовало эти белые трубки, мышцы страшной
силы, способные раздавливать кости, а потом, когда Мишель бросил заряд,
оно снова превратилось в прозрачную воду.
Я много размышлял об этом впоследствии, когда мы уже покидали
Индонезию. Может ли существовать животное, которое состоит из отдельных
частей, объединяющихся в случае необходимости? Ведь мы привыкли к тому,
что животные - это всегда цельный, неделимый организм. Мы привыкли, что
делить организм на части означает убивать его.
Все это так, месье, но я пришел к выводу, что у нас тем не менее есть
животное, которое состоит из отдельно существующих частей. Муравей... То
есть, простите, как раз не муравей, а муравейник. Муравьиная семья.
В самом деле, что такое отдельный муравей? Можем ли мы считать его
самостоятельным организмом, отдельным животным? Чтобы ответить на этот
вопрос, зададим себе сначала еще один: а что же такое животное?
По моему разумению, месье (я ведь не специалист), животное - это
такой организм, который способен к самостоятельному существованию, хотя бы
и паразитическому, и участвует в акте продолжения рода. Конечно, это не
полное и не научное определение. Но так или иначе, животным мы называем
то, что живет, то есть питается - так или иначе поддерживает свою жизнь, -
и что воспроизводит себе подобных.
Так вот, с этой точки зрения отдельно взятый рабочий муравей не есть
животное. Ведь он не участвует в продолжении рода. Не воспроизводит себе
подобных. Только обслуживает матку. Он как бы мускул муравейника, его
рабочий орган, точно так же, как муравьиная матка является органом
воспроизводства.
Ведь если б матка была обыкновенным животным, ей следовало бы рождать
только самцов и таких же маток, как она сама. Так ведь получается у львов,
у свиней, у кого угодно. Но матка рождает еще и бесполых, бесплодных
рабочих муравьев и солдат. Другими словами, она создает еще и отдельно
существующие рабочие и защитные органы своего тела. Рождает мускулы.
Таким образом, я хочу сказать, что муравейник - это организм, который
состоит из отдельно существующих частей. Причем это не механическое
собрание отдельных единиц. Именно организм, который всегда действует
согласованно и управляется общим и очень сложным инстинктом.
Мне кажется, что именно таким же было и чудовище, с которым мы
встретились у острова Апусеу.
По-видимому, хозяин - это животное, состоящее из невообразимо
большого числа микроскопических частиц (то, что они микроскопические,
доказывается прозрачностью воды возле острова). В состоянии покоя частицы
пребывают взвешенными в воде. Но когда животное приступает к охоте, по
какому-то сигналу взвешенные частицы мгновенно объединяются и образуют
стальные мышцы, которые схватывают и сдавливают добычу, создают трубки,
которые высасывают из жертвы кровь и соки, образуют аппарат, который с
фантастической быстротой распределяет пищу и наделяет ею каждого участника
охоты.
Вы понимаете, по всей вероятности, животное, когда оно голодно,
реагирует на появление в своей среде инородного крупного тела, например
акулы. И нашу лодку оно тоже приняло за акулу. Пожалуй, нас спасло только
то, что папуасские лодки имеют очень малую осадку. Хозяин попытался ее
схватить, но вместо этого выдавил на поверхность.
Папуас из Яранги, который первым рассказал нам о чудовище, был прав,
утверждая, что его нельзя ни застрелить, ни поймать в сеть. Попробуйте
попасть в него пулей или поймать, если животное просто перестает
существовать в качестве целого в момент опасности...
Мы много думали с Мишелем о том, как могло возникнуть и развиваться
такое чудовище. Наверно, вначале были какие-то <водяные муравьи>, которые
в процессе эволюции, приспосабливаясь к окружающей среде, делались все
мельче и мельче и дошли наконец до микроскопических размеров. И вместе с
этим шел процесс специализации. Одни из этих мельчайших существ стали
служить только для того, чтобы в нужный момент составлять трубки, другие -
мускулы и так далее. И тогда они уже окончательно утеряли
самостоятельность, перестали быть организмами, а сделались одним
организмом.
Очень может быть, что где-то на дне в бухте у острова прячется и
общая матка этого животного, которая и сейчас порождает и порождает
миллионы составляющих его частиц...
Что вы сказали?.. С муравьями? Да-да, я тоже задавал себе этот
вопрос. Муравьи тоже охотятся скопом. Особенно тропические муравьи.
Нападают и раздирают на части даже довольно крупных животных. Но разница в
том, что муравьи при этой охоте не образуют никакой структуры. А хозяин,
насколько я все это понял, образует.
Вообще говоря, все это сложные и интересные вопросы, месье. Иногда я
думаю о том, какие удивительные и принципиально новые формы жизни могут
быть еще открыты наукой. Пожалуй, где-нибудь в космосе, в других мирах,
людям могут встретиться и такие организмы, которые смогут ассоциироваться
и возникать из мельчайших частичек и диссоциироваться в случае
необходимости. И не обязательно они окажутся низшими животными. Возможно,
это будут и мыслящие существа...
Вы не согласны? Мозг... Да, возможно. Действительно, мыслящее
существо должно иметь мозг. Но тогда это могут быть животные с чрезвычайно
сложным и развитым инстинктом. Такой сложности, что мы даже и представить
себе не можем...
Я не утомил вас этим рассказом? Нет?.. Благодарю вас. Но мне все
равно осталось рассказать уже очень мало.
Мы пробыли в этой деревне еще три дня. Экспедиция должна была
заканчиваться, и срок, на который мы зафрахтовали наше суденышко, тоже
истекал.
Удивительно переменилась деревня после гибели голландца. В тот же
вечер на берегу зажглись костры. Из хижин вышли папуасы, множество
молодежи. Начались песни и танцы. И все радостно кричали о том, что хозяин
умер.
Утром на шхуну пришел Петр. Вид у него был несколько смущенный. Он
поздоровался с нами, пожал нам руки, а затем спросил, не можем ли мы
написать ему бумагу. Какую бумагу? Зачем?
Выяснилось, что, если в деревне не окажется написанного белыми
документа о том, что голландец погиб в результате несчастного случая,
половина жителей будет арестована и посажена в тюрьму.
Месье, положа руку на сердце, я не могу сказать, был ли тут виноват
несчастный случай. Я слышал за спиной выстрел. Кроме того, Петр как-то
слишком заторопился, когда узнал, что рыжий поедет с нами. Как будто хотел
попасть к определенному часу.
Все это с одной стороны. Но с другой... Одним словом, мы написали
такой документ. И чтобы не создавать трудностей для следствия, не стали
упоминать ни о выстреле, ни о крике. В конце концов вся история с рыжим
голландцем была суверенным делом жителей деревни...
Были ли мы еще раз у хозяина?.. Нет, не были. Это оказалось просто
невозможным. Папуасы устроили пир, который длился все время, что мы там
оставались, и должен был длиться еще неделю. Петр праздновал свадьбу с той
самой молодой женщиной, которая... Одним словом, вы понимаете, с какой.
Да, кроме того, нам самим, честно говоря, не очень хотелось ехать тогда к
острову. Слишком живы были воспоминания о том, что чудовище сделало с
голландцем. Мы теперь собираемся отправиться на остров. Вот сейчас. Мишель
ждет меня в Мерауке.
Но я не сказал вам еще об одной детали. Вы понимаете, когда мы,
испуганные и потрясенные, возвращались в тот второй раз, Мишель,
оказывается, набрал фляжку воды из бухты.
Мы вылили эту воду в стакан и поставили на стол в каюте. Месье, в
тропиках открытая вода зацветает буквально через несколько часов. Но эта
вода не зацветала. Прошел день, другой, третий, а вода в стакане
оставалась такой же кристально прозрачной. И стенки стакана на ощупь были
даже холодными - это при сорокоградусной-то жаре. В конце концов Мишель
взял да и сунул туда палец. И представьте себе...
Месье, простите! Это ваш самолет. Да-да, осталось пять минут. Бегите!
Бегите!.. Нет, позже. Я просто напишу вам. Бегите, а то вы не успеете...
Месье, спасибо, что вы меня выслушали! Нет, бегите!.. Взаимно, месье,
взаимно... Да, обязательно. Я записываю. Напишу сразу, как вернемся...
Записываю. Москва... Так... Так... Я вам непременно напишу.
До свиданья!
