Я прихожу на работу в темноте. Уже несколько дней заморозки, и за три километра пешего пути от электрички успеваю замерзнуть. С удовольствием брожу в теплом мраке по широкому проходу. Звери уютно всхрапывают и постанывают во сне... Слегка согревшись и набравшись мужества, иду в ледяную подсобку переодеваться и пить из жестяной литровой кружки вечернее молоко с жёлтой масляной коркой.

Через десять минут возвращаюсь, уже в кирзовых сапогах и пахучем свитере с высоким горлом, включаю безжалостное электрическое освещение. Раздаётся протяжный вздох полусотни лужёных глоток, звенят цепи и стучат копыта подымающегося скота. Моча льётся рекой, звонко сыплятся лепёшки. Усатые морды, выпучив глаза, тянут влажные носы к пустым кормушкам.

Включаю транспортёр и методично сгребаю совковой лопатой нечистоты. С грохотом и лязгом старинная лента уносит отходы говяжей жизнедеятельности в переполненную тракторную телегу. Вывезти её некому - механик Василич уже неделю в запое, на «больничном». Но телега за пределами моей зоны ответственности, поэтому со спокойной совестью приступаю к раздаче кормов. Тем более, что коровы уже орут в голос, желая хотя бы сена. Вчера было лакомство: наверное последняя в этом году, слегка подвяленая трава. Сегодня пока только сено и комбикорм...

Через час с небольшим утренняя работа сделана, мне на смену приходят доярки — степенная Мария Семёновна и слегка придурошная, зато стройная, Василиса Раисовна. Обе они приехали индустриализировать Москву едва ли не в первую пятилетку, но синие халаты поверх телогреек выглядят ещё старше. Бабки выгружают из здоровенной каталки бидоны, вёдра с тёплой водой и тряпками, доильные аппараты и принимаются беззлобно материться. Не знаю, действительно ли на концертах известного оперного солиста Фёдора Шаляпина гасли свечи. Но несколько коров приседают на задних ногах при первых раскатах бабских разговоров.

Разговоры совершенно бессмысленные:

«Надо бы сходить в баню, распарить шпоры.»
«Где ж ты в Москве, да в баню сходишь? Это бани тут разве?»
«Да... не бани это. Помывочные. Вот в 28-ом... Нарубишь, бывало, с девками пихтовых веток, да по голой жопе! А чай пьёшь прямо из самовара! Вот это баня, ит-тить тебе некуда!»

Представляю, как молодая и дебелая Мария Семёновна стоит на краю тайги, уперев мощные ноги в землю русскую, и, подняв двумя руками, переворачивает в рот двухведёрный кипящий самовар. Сыплются из трубы искры и уголья в белом дыму. По огромной красной жопе хлещут её подруги смолистыми ветками, только шишки летят. А на шее ожерелье из баранок...

Ухожу на время дойки. Дело недолгое, дойных коров всего четыре с половиной. Но слушать про шпоры тягостно... Тем более, что ещё не заходил к телятам. Звери мелкие, а все тяжелее меня и с головой из чистого чугуна. В отличии от взрослой скотины — в свободном выгуле. Тоже, конечно, матерюсь, отбиваясь от дружеских приглашений поскакать и пободаться.

Наконец бабки зовут меня; гружу уже тяжёлые бидоны в телегу и везу на кухню. Ведро отнесу телятам, литр-другой отдадут мне, а из остального молока будут взбиты сливки и масло, сквашены вкуснейшие кефир и сметана. Что-то такое впоследствии удалось отведать лишь несколько раз — в литовском Радвилишкисе и Симферополе.

В вялом безделии брожу по проходу. Удовлетворённые коровы улеглись, потихоньку отрыгивают и тщательно пережёвывают съеденный завтрак. Вся коровья жизнь состоит из одного сплошного пищеварения. Немного задерживаюсь у половины дойной коровы — зебу. Целой её назвать невозможно — самая задрипаная коза даёт больше молока, чем это горбатое чудовище. Но мне она нравится своей несуразностью, невероятными огромными рогами и кротким нравом. Прямо через проход стойла двух совершенно противоположных зебу зверюг — абердинских комолых коров. Их две: мать килограмм на 700, и двухлетняя дочка чуть стройнее. В прошлую смену я гонял их в выгул, а когда надевал цепи после прогулки, эти свиноподобные твари чуть не лишили меня жизни, просто прижав боками друг к другу. Не со зла, конечно - каждая хотела урвать кусок сена у товарки.

Рядом с шотландской скотиной, единственная во всём коровнике, стоит ярославская тёлка. Тоже жуёт, но мне кажется, как-то вяло. И ещё мне кажется, что она сильно потолстела. Прямо раздулась... Обхожу её спереди — глаза полуприкрыты, дышит тяжело. Иду к бабкам.

Бабки сидят у окошка в сепараторной и пьют чай.

«Там корова раздулась, вы бы глянули?»
«Фроська? Да, я тоже углядела с утра. Понесла она, кажись» - Василиса Раисовна умильно сморщилась.
«Что ты бормочешь, Вася? Чего это она понесла? Кто её крыл? Дух Святой, прости Господи?» Мария Семёновна возмущённо и шумно хлебнула чаю.
«А бывает такое, бывает. Вот у нас в деревне одна девка двойню родила, а мужика у неё и не было!»
«Дура ты старая, Вася. До седых волос дожила, а всё херню какую-то несёшь! В деревне-то мужики были?»
Василиса Раисовна покраснела и засуетилась, перекладывая печенье и поправляя посуду - «Чужие то были мужики, деревня ведь. Где ты деревню без мужиков видела?»
Семёновна заржала в голос: «Ты, что ли, двойню непорочно родила?!»
«Чой-то я то? Некому рожать, что ли? Это щас не рожают, а там тогда... Каждую зиму всякая баба непременно родит... Да ну тя, право слово!» Василиса Раисовна опрокинула чашку и залила чаем клеёнку на столе. «Вишь, чо: от твоей болтовни — чашки валятся. Несёт не пойми чего!»

Я кашлянул. «Вы бы на корову глянули?»

Бабки успели забыть обо мне, и пару секунд вспоминали, о чём речь.

Мария Семёновна махнула рукой - «Иди, ща придём»; повернулась к Василисе Раисовне - «Васька, ты что, обиделась? Не обижайся, татарская морда, я ж шучу».
«Да ладно, я уж и забыла...»
«Вот и я говорю — родила и родила, делов-то!»
«Да что ж ты за сволочь такая! Сказано тебе — другая это совсем девка, неизвестная...»
«Неизвестная... А этот твой... энурез - в курсе?»
«Ильдус, а не энурез!»
«Ну простите! Поназывают себя кошачьими именами, разберись потом...»
«Это башкирское имя, а не кошачье!»
«Ты же говорила, что ты татарка?»
«Я — татарка, муж — башкир. Чего тут непонятного?»
«А дети у тебя — кто?»
«Дети - русские, в Москве уже родились...»
«Тьфу, прости Господи! Срам один с вами, нехристями.»

Я тихонько прикрыл дверь и вернулся в коровник. За десять минут тёлку раздуло в шар. Она стояла, покачиваясь на напряжённых ногах, приоткрыв сухой рот. Обычно влажные, большие глаза навыкате глубоко запали и смотрели куда-то внутрь. Я побежал к директору вивария.

Директор, Геннадий Петрович М., был огромным представительным мужчиной безо всякого намёка на интелигентность, всегда в киношном пиджаке с широкой горизонтальной полоской. Чтобы войти к нему в кабинет, полагалось постучаться, услышать «Минуточку», и через минуточку - «Войдите». Ситуация была критическая, и время на «постучаться» не было. Я ворвался в кабинет без стука.

Геннадий Петрович спал за столом, запрокинув голову с открытым ртом в потолок и прислонившись затылком к стене. Всё его грузное тело волшебным образом держалось на задних ножках накренённого стула. Несколько длинных волосин, уцелевших на ранней лысине, вяло свисали через левое ухо вниз.

Дверь за мной со стуком захлопнулась, директор разом открыл мутные глаза, опустил стул на передние ножки, схватил авторучку в одну руку, телефонную трубку в другую и гнусавым басом крикнул в неё: «шоферОв не хватает, средствА заморожены!» Увидел, что это я, рукой с авторучкой прикрыл микрофон.

«Ты что — дурак?! Стучаться не учили? Видишь, у меня разговор важный?»
«Я ж не в сортир, чтоб стучаться. Там корова дохнет!»
«Иди к ветеринару, чего ты ко мне-то пришёл?»
«Так нету у нас ветеринара!»
«Ну да, ну да... Откуда в сельхозакадемии ветеринары? У нас профессора всё, аспиранты... А бабки чего говорят?»
«Спорят, кто из них двойню родил.»
«Доболтаешься ты у меня... Никакой субардинации. Чего там с коровой?»
«Раздуло её.»
«Это херово... Напои её маслом и побегай с ней.»
«Да она еле стоит... Если ещё жива.»

Геннадий Петрович грустно посмотрел на меня, вздохнул и положил трубку. Открыл нижний ящик стола и достал что-то вроде гигантского трёхгранного напильника.

«Пошли. Что за работники, елы-палы! Всё самому приходится делать... А у меня насморк, нос забит напрочь! Мне бы самому лечиться надо!» Взял с вешалки шляпу с полями, спрятал в неё лысину и решительно вышел из кабинета.

Корова валялась в стойле, голова её повисла на цепях. Бабки перегнали соседнюю скотину и теперь тужились, пытаясь вытянуть коровью башку из петли. Туловище животного выглядело как резиновая перчатка на банке с брагой, только вместо пальцев торчали прямые ноги.

Вчетвером мы ухитрились снять цепь с верхнего крюка. На мой взгляд, лечение опоздало — почерневший от удушья язык вывалился наружу, и тёлка выглядела абсолютно дохлой. Но директор был полон энтузиазма. Он протянул мне странный инструмент:

«Коли!»
«В сердце?»
«В какое сердце, обалдуй! Мы же её лечим! Газы надо выпустить, в желудок коли. В сычуг... Или в рубец?»
«Вы мне пальцем покажите, куда?»

Геннадий Петрович не сходя с места описал полуметровый круг по воздуху в направлении коровы. «Сюда вот в точности. Коли быстрее, сдохнет ведь!»

Я прислонил руку к говяжьему боку: «Сюда?»

Директор кивнул как-то вбок. Двумя руками ухватив деревянную ручку «напильника», я широко размахнулся и вогнал клинок по самую рукоятку. По периметру отверстия появились зелёные пузырики с невероятным, ни на что не похожим запахом. Я много времени проводил в зоопарке и привык к самым возмутительным животным ароматам. Так мне думалось. Но этот запах был не просто противным. Он вызывал спазм дыхательных путей и помутнение зрения. Я отшатнулся от пациентки, оставив рукоять пробойника вызывающе торчать из черно-белого бока.

Геннадий Петрович забеспокоился: «Ну что ты там телишься? Надо пошерудить лезвием... А ещё лучше — сделай разрез!»
Я посмотрел на лопающиеся в коровьей шерсти зловонные пузырьки, и помотал головой. «Если она обосрётся в процессе операции, я уберу. Если проголодается — накормлю. Резать или шерудить — не буду.» И залез с ногами в кормушку.
«Ах ты черепок ржавленый!» - подала удивлённый голос Мария Семёновна. «Петрович — режь сам давай!»

Директор пребывал в явном замешательстве. Достал папиросу, выбил мунштук о кулак и так сильно продул её, что весь табак вылетел. Выругался, бросил папиросу, достал новую и хищно закусил. Не закуривая, нахлобучил поглубже шляпу, поддёрнул рукава пиджака вверх и ухватил двумя руками ручку пробойника. Заложенный нос не почуял опасности. Посмотрел на меня: «Учись, салага!»

И замер. Все мы простояли в полном молчании некоторое время. Я в коровьей кормушке, бабки в штопаных синих халатах и Геннадий Петрович раком.

«Н-ну-у!» Взвизгнула Василиса Раисовна.
Директор разжал руки и выпрямился. «Что ты нукаешь мне тут?! Ты думаешь, легко вот так взять, и живого человека резать? Иди отсюда!»
Василиса Раисовна обиженно поджала губы: «Корова это, а не человек. И околела она уже...»
Геннадий Петрович совсем поник. «Мне бы спирту... Нету у аспирантов спирту?»
«Аспиранты в десять только придут. У меня есть немного. Режь, потом налью.» Мария Семёновна зябко поёжилась. «Петрович, давай уже, не томи.»

Петрович сглотнул, перебросил закушенную папиросу в другой угол рта и снова ухватился за рукоять. Постоял несколько секунд. Оглянулся на старух. «Я на счёт «три» резану...» Начал считать: «Раз... Два... Три...» Ничего не произошло.

«Давайте, я буду считать?» предложил я.
Директор благодарно взглянул на меня. «Отлично, давай! Только не торопись... Считай с паузами.»
«Начинаю. Р-р-р-а-а-з...», я помедлил, «Дв-а-а-а...»
Только я собрался помедлить опять, как Мария Семёновна гулко крикнула «Три!!!»

И Геннадий Петрович, директор вивария ведущей сельскохозяйственной Академии Советского Союза, резанул. Мне до сих пор кажется, что с испугу.

У меня было скверное предчувствие по поводу ароматных пузырьков, но ничего подобного я не ожидал. Из не очень большого разреза на боку дохлой коровы ударил мощный и зловонный фонтан густо-зелёного цвета. Он достиг четырёхметрового потолка и, обременённый законами физики, каскадом рухнул вниз. И я, и бабки проявили чудеса реакции и продемострировали исключительное мастерство владения телом. Я опрокинулся в проход для раздачи кормов позади кормушки, и скрючился калачиком. Юркая Василиса Раисовна бросилась наутёк, высоко подобрав полы халата, а грузная Мария Семёновна в мгновение ока распласталась ногами к взрыву на бетонном полу, укрыв голову руками. В зоне поражения остался лишь наш уважаемый директор. Когда плеск и хлюпанье прекратились, я выглянул из своего убежища...

Вонючая каша сугробами лежала на спине и плечах, зелёными соплями свисала с полей модной шляпы директора. И даже с кончика носа и папиросы. С потолка тянулись мягкие сталактиты, постепенно утолщаясь в нижней части и жирными медленными каплями срываясь вниз. Из эпицентра миазма Геннадий Петрович зыркнул в мою сторону белками глаз. «Считай, что она обосралась...», с намёком на злорадство выдавил он из себя.

«Это чо у вас тут за херня?!» В дверях коровника стоял Олег, водитель местного «ЗИЛ-157» «Корову разорвало?!!»
Мария Семёновна приподнялась на полу: «Гена газы выпустил.» Стащила косынку с головы и зажала ей нос, «Что ты, как баран застыл? Открой воротины обе, ща мы тут сдохнем все!»

Дальше был длинный, очень длинный день. Доярки нагрели воды в несколько приёмов. Я смыл горячей водой ядовитую зелень с потолка, дощатого настила, бетонного прохода и Геннадия Петровича. Он переоделся в один из знаменитых бабкиных халатов и до вечера блистал сквозь прорехи халата бледными ногами в резиновых сапогах, пока его шмотки сохли в сепараторной.

Из Останкино был вызван чей-то знакомый мясник для разделки туши, но приехать он мог только после обеда.

Мы с Олегом разгрузили целую машину арбузов, застигнутых ранними заморозками на уличных лотках.

Через какое-то время беспокойному директору пришла в голову мысль, что никто не выпустил кровь из коровы. Я без опаски вскрыл горло, но ферментация уже произошла. У директора, естественно, было своё мнение на этот счёт, и мы стали искать способ подвесить труп «за ноги, что бы кровь вытекла». Трос, пропущенный в щель между деревянной балкой ворот и стеной, привязали к задним ногам новопреставленной и к олегову «ЗИЛ»-у. Балка сломалась, и ворота пришлось временно подпереть разными подручными палками. Но корову выволокли во двор, где нашёлся остов железного тельфера, на который и была вздёрнута туша. Приехал наконец мясник и отругал нас, но тушу разделал и за работу забрал себе башку, шкуру и лучшие потроха.

Директор позвонил руководству Академии, и скотный двор наполнился сотней оголодавших в разгар «перестройки» научных работников. Светила сельскохозяйственных дисциплин ругались за право обладания конкретным куском, требовали установить строгие нормы отпуска в одни руки и восхищались глубоким красным цветом мяса. «Вот, что значит натуральный продукт свежего убоя!», сглатывая слюну, говорил иссохщий над книгами доктор наук, подняв палец вверх, «А в магазинах — взгляните, коллеги, что нам продают в магазинах? Немного жил на костях... И, глядя на эти бархатистые куски мякоти, я не уверен, что там нам продают мясо животных...»

Но всё когда-нибудь кончается. Кончился и этот суетный день, и моя смена.

После вечерней уборки я вышел в обезлюдевший двор. Выбил из пачки «Лигерос» сигаретку, зажёг о брезентовый зад спичку. Можно было и по коробоку чиркнуть, но тогда умение чиркнуть об зад, о ноготь, о голенище... хоть об оконное стекло, казалось очень важным. И чуть не обжог пальцы, отвлечённый от прикуривания редкостным зрелищем.

Пока творилась вся эта дурацкая история, совсем стемнело и начался снегопад. Настоящий, с огромными пушистыми снежинками и безо всякого ветра. Белейший снег укрыл серую, истоптанную коровами и учёными мужами землю скотного двора, замшелые кривенькие крыши подсобок и перекошенный ржавый трактор, лишив и так неказистый пейзаж всякого цвета. Даже жёлтый свет старых ртутных ламп на двух столбах не мог отнять белизны у картины. Но самым чудесным казалась груда запорошеных снегом ярко-зелёных арбузов посередине двора. Часть из них раскололась, и кровавая мякоть с черными семенами кричала мне: «Что же ты, гад, не художник?!» Я даже руками развёл: «Ну вот не художник, нет... Скотник я тутошний. Говночерпий и кормилец.»

Я сидел на откатившейся в сторону здоровенной ягоде, вдыхал сладкий дым крепчайших сигарет и наслаждался вечером. От рабочей одежды поднимался вонючий пар, а я совсем забыл, что сегодня мой 17-ый День рождения. Приятная усталость от сделаной работы растекалась по телу, и, наверное, я сонно улыбался. Хорошо, что я не художник. Арбузы на снегу — китч какой-то... Стыдобища такое рисовать.

Бросил окурок в телегу с навозом и пошёл в душ, заранее ругаясь на отсутствие горячей воды.