Эта история из другой страны. В той стране больше людей ходило на работу, чем на службу. В радио- и телепередачах звучала исключительно литературная, правильно поставленная речь. К государственным праздникам граждане получали продуктовые наборы, нет-нет, да и с половинкой бумажного стаканчика чёрной икры. Ухоженные дети клялись перед чучелом вождя, а пиво и молоко прокисали. За рубежами жило множество врагов, но, что удивительно – жили и друзья, а сами рубежи были далеко-далеко. Не могу теперь точно вспомнить – хорошая это была страна, или нет. Мне в ней было уютно. Это была страна моего детства.
Как-то в августе мне было лет, может быть, семь, и поехали мы с отцом за грибами. Так быстро, как ходит по лесу отец, я ходить всё равно не мог, и мы уж взяли с собой и соседа из квартиры напротив.
Рассказать про него можно в нескольких словах: человек крепкого сложения, активный, потому что к тридцати годам ещё холостой. Работает снабженцем на какой-то ведомственной автобазе, и зарабатывает очень прилично. По пяти раз в год бывает в санаториях на Черном море и заклеивает нижнюю половину окна газетами. Этаж-то у нас первый, а место проходное – прямо возле станции. Из мебели у соседа есть табурет, который подарил мой отец, маленький холодильник, взятый на время с работы, и продавленная раскладушка, привезённая как сувенир из санатория. Зато на гвоздиках в прихожей висят на вешалках красивые костюмы, рубашки и даже джинсы. Иногда он носит всё это в прачечную, а гладит уж заодно моя мать, когда сосед по выходным ходит к нам обедать. На полу стоят парами лакированные ботинки и лежат большие солнцезащитные очки. Сосед называет их «полицейскими» и надевает даже зимой. Наш сосед - большой франт. Единственное, что иной раз портит мужественный и модный вид Эдуарда Соломоновича – небольшой и пёстрый женский зонт. Когда собирается «дожжь» (Эдуард Соломонович всегда говорит именно так, лишь иногда позволяя себе сказать «дожьжик»), и он заглядывает к нам одолжить по этому случаю зонтик, всегда выясняется, что у отца лишь один зонт, а у матери два, но оба легкомысленные. Сосед скорбно вздыхает, снисходительно берёт один из них и каждый раз говорит отцу с укоризной, что когда-нибудь непременно подарит порядочный второй зонт.
По квартире и двору Эдуард Соломонович в любое время года предпочитает передвигаться в плетёных тапочках, майке-алкоголичке и в обширных семейных трусах. Отец запретил ему приходить к нам в таком виде, поэтому иногда он надевает тренировочные штаны. В Город Эдуард Соломонович переехал не так уж и давно откуда-то из-под Житомира. Где-то там его предки, представители знатного польского рода, отстали от обоза при распаде Речи Посполитой в тысяча шестьсот шестьдесят примерном году. Гордые потомки шляхтичей держали шинок на острове Хортица, снабжали деньгами запорожских лихих атаманов, терпели нужду и, наконец, разродились венцом – Эдуардом Соломоновичем. Под Винницей, Бердичевом, Львовом живут правда, многочисленные братья и сёстры нашего польского аристократа, но разговор про них всегда бывает коротким: «Вы знаете, что ж это ж за народ?» удивлённым голосом говорит Эдуард Соломонович, наклонив голову набок. «Один раз, один раз пусти переночевать, так ужежь и самому жить же негде ж будет!» Тут он обычно замечает нарезанный хлеб на накрытом матерью к обеду столе и расстраивается: «Это ж надо жежь! Я как раз же хлеба к обеду купил, а вы своего нарезали!» И удручённо относит свой не пригодившийся хлеб обратно.
Долгое время я испытывал затруднения с обращением к нашему соседу. «Эдуард Соломонович» для меня, как ребёнка, было сложно. Всех других знакомых семьи я звал: дядя Коля, дядя Лёша, дядя Ваня… По аналогии и мере развития речевого аппарата «Дядя Эдя» превратился в «Дядик Эдик», а затем, уже окончательно - в «Дядя Эдик».
И вот мы едем в первой электричке, на Дяде Эдике тренировочные штаны, элегантная рубашка и ковбойская шляпа. Конечно, корзинки в польском хозяйстве не оказалось, поэтому в заднем кармане у него редкий, аккуратно стираемый полиэтиленовый пакет с какой-то международной выставки. Я люблю разглядывать этот пакет – на нём одетая лишь в джинсы женщина. Наконец входим в предрассветный, истекающий ледяной росой туманный лес. Я знаю, что до грибных мест около часу ходьбы по еловому бурелому, ольховому и осиновому мелколесью. А там – роскошные старые берёзы с редкими плотными кучками молодых елей. Если грибов не окажется, мы побежим в другое место, ещё километра три, если нет – побежим в следующее. Пока не найдём достаточно белых грибов, других отец не собирает.
Дядя Эдик ещё на станции выдернул из чьего-то забора длинную палку, и сразу начал шерудить ей в траве и кустах. Естественно, тут же от нас отстав.
«Эдик, ты чего, уронил что?» спрашивает отец.
«Нет, грибы ж ищу!»
«Да какие тут грибы, лес сырой и тёмный! Пошли быстрее, время идёт!» Когда поднимется солнце, искать грибы будет гораздо сложнее из-за бликов. Да и на обеденную электричку надо успеть…
«А вот же – грибы!» Дядя Эдик достает из пакета здоровенную плоскую сыроежку.
«Брось, не дури! Эта дрянь раскрошится в кашу, до дома не довезёшь!»
Дядя Эдик видит сразу две новых сыроежки. «Нет уж, нет! Вы уж идите, а я здесь поброжу, я вижу – место-то жежь грибное!»
Отец махнул рукой и пошёл быстрым шагом. Я, бегом – за ним. Часа через четыре мы, в компании разночинного народа, уже толпимся на железнодорожной платформе. В обеих корзинках, прикрытая листьями папоротника, прячется толстенькая плотная добыча. Все пассажиры на месте, нет только Дяди Эдика. Рядом закусывают бутербродами с докторской и любительской колбасой такие же, как мы, грибники. Между ними курят вонючие овальные сигареты селяне, по каким-то своим делам собирающиеся в город и деловито матерящиеся по этому поводу. Электричку, конечно, задерживают всё дольше и дольше, а солнце достигает зенита и печёт по-июльски. Советские граждане никогда и ничему не возмущаются. Опоздает электричка – ладно. Не приедет вовсе – завтра приедет. Лето же, тепло и в ночи. Лишь один я, как малое дитя, беспрестанно подбегаю к краю платформы и вглядываюсь в мерцающий над горячей насыпью воздух. Наконец что-то вижу в самой невероятной дали. Едва видимая черная точка волнуется и дрожит, но определённо приближается к нам, прямо по рельсам. Видят её и ближайшие к нам с отцом селяне.
«Ишь, понимаешь!» говорит один, «Лось, …!»
«Станет тебе лось по шпалам ходить! Он, …, если токма поперёк перескочит. А вдоль – ни в жизнь!» замечает второй.
«Вот стрельнуть бы, к примеру, в него из ружья. Ты бы сам увидел, что лось! Больше-то кто тут ещё?»
«Из какова же ружья ты стрельнешь? Тут и из карабина не достанешь – далековато! Подпустить разве ближе? Или вот лектричка его стукнет – можно пойти глянуть, кто таков!»
Мне стало очень жаль лося. Я думал бежать ему навстречу, чтобы спасти от электрички. Но отец не пустил. К тому же, точка увеличилась в размерах и оказалось, что это может, ещё и не лось вовсе.
«Ты глянь, какие у него ножки тоненькие и короткие! Лось так не ходит!»
«Верно, верно! И рогов не видать! А жирна-то – смотри! Это баба евойная!»
«Чейная?!»
«Лосья!»
«Эх, ты! Ни ружья, ни лектрички! Столько мяса пропадёт!»
Пока сограждане обсуждали, нет ли какого другого способа убить зверя, стало совсем понятно, что это не лось, не лосиха и вообще не совсем зверь. Обливаясь потом, в запотевших полицейских очках, искусанный лесным гнусом и расцарапанный в кровь ветками, к платформе приближался Дядя Эдик. Вид его потряс даже видавших виды селян. В наступившей тишине отчётливо слышно, как хрустит гравий под ногами бедолаги – сил попадать на шпалы у него не осталось. Многие, кажется, решили, что этот человек бредёт прямо с войны, вынося с бранного поля на собственных плечах раненого бойца. И действительно, с плеч Дяди Эдика свисали чьи-то ноги. Я сразу заметил, что в его же тренировочных штанах. Заметить это было совсем несложно, ведь на самом Дяде Эдике никаких штанов, кроме трусов, не было. Поверх чужих ног с дядиэдиных плеч свисали и чьи-то руки, облаченные в его же рубашку. Все эти конечности сосед прижимал к себе раздутым и изодранным полиэтиленовым пакетом. К моему ужасу, у товарища Дяди Эдика вместо головы из воротника рубашки торчали листья папоротника, а штанины и рукава оказались плотно перевязаны шнурками из некогда модных лакированных ботинок. Я понял, что недостающие части организма скрыты в пакете с полуголой красавицей.
Под общими ошалелыми взглядами Дядя Эдик сваливает обезглавленное тело к нашим ногам, опирается на край платформы и ослепительно улыбается чумазым лицом: «Дошёл жежь!»
Ответ отца удивил меня, да и всех присутствующих. Ведь только отец был хорошо знаком с Дядей Эдиком.
«Ну ты, дурак, сам себя переплюнул!»
Тут раздается, наконец, сиплый свист электрички, Дядю Эдика втягивают на платформу. Мы загружаемся и едем домой.
В вагоне нам достается купе с одной пассажиркой – миловидной девушкой в воздушном летнем платье и соломенной круглой шляпке с полями. Глаза её надёжно скрыты под черными «полицейскими» очками. Дядя Эдик закидывает своего товарища на багажную полку, в два глотка выпивает чай из нашего термоса (своего у него отродясь не было), плюхается на лавочку рядом с девушкой и принимается оживлённо и громко пересказывать свои приключения.
«Набрал же я, значится, уже почти ж полный пакет сыроег (и все преотличнейшие – синие, красные, жёлтые!), а тут раз – овраг же с болотиной! А по берегу вся ж ольха в опятах! Что ольха – вся ж земля в опятах! Я сыроеги из пакета под пень спрятал (надо не забыть завтра за ними вернуться), и давай опята резать! Режу, режу, а пакет-то и кончился! А опят там – видимо-некуда! Что ты делать прикажешь?! Не бросать же добро?!! Я треники спустил, шнурки же из ботинков вынул, и затянул ими же штанины!»
Дядя Эдик смеётся собственной находчивости, не замечая сострадательных взглядов с соседних лавочек. Так смотрят наши сограждане на людей безнадежно больных, которым лишь одним доктора не говорят диагноза. Были, впрочем, и даже взгляды осуждающие.
«Так что характерно! Через полчаса и штаны я уже набил грибами! И уж, думаю жежь – что делать? Больше не унести ж – не в чем! А потом опять думаю - ну не может же быть же, чтобы грибы были, а унести ж и не в чем! Скидываю я рубашку – всё ж равно в трусах и рубашке по улице ж не пойдёшь – неприлично жежь! Развязал шнурки на штанинах, порвал шнурки попалам (у вас же есть нитка дома, я потом сошью вместе – ничего и незаметно будет!), завязал же половинками штанины и рукава. Из штанов резинку ж вынул, и с рубашкой же этой резинкой и сшил. Дырочек пришлось наковырять, ну зашью же… А?! Каково придумал? Так в рубашку же ещё и больше, чем в штаны же опятов вошло! Как я до станции дошёл – не спрашивайте! Но вот жежь что обидно – там же этих опят ещё осталась пропасть! Я уж и майку сымал – ну уж её никак не завяжешь!»
Дядя Эдик окончил рассказ и надевает тщательно протёртые «полицейские» очки. А соседка по лавочке свои «полицейские» очки снимает и поворачивает к нему фарфоровое лицо с бездонными чёрными глазами.
«Ах, как же жаль, что меня ж с Вами ж не было! Смотрите жежь, какая широкая юбка! Меня Эля зовут…» и она приподнимает подол своего платья чуть вверх и в стороны. Дядя Эдик сразу тонет в Элиных глазах. Отец прикрывает ладонью лицо, смотрит сквозь пальцы в окно и кусает губу, бабка в соседнем купе плюет и бормочет что-то под нос. Горячий ветер из открытой форточки шевелит рыжую шерсть на голых коленках Дяди Эдика, и за оставшиеся пару часов эти двое планируют всю свою будущую жизнь.
Возвращаемся с тихой охоты вчетвером, если не считать безголового товарища Дяди Эдика. Эля знакомится с моей матерью, занимает у неё сорокалитровый бак из-под капусты, лавровый лист и всю соль. Мать говорит - этой соли всё равно мало на такое количество грибов. Эля мило улыбается, и отвечает, что будет добавлять «по вкусу». Мать уходит в магазин за солью, а Эля возвращается, чтобы попросить у отца большой черпак - мешать грибы.
Может показаться невероятным, но молодая пара к утру истребила почти все опята вместе с уже известным нам батоном белого хлеба. Эля в силу своей миниатюрности съела грибов гораздо меньше плотного и мужественного Дяди Эдика. Ей просто сделали промывание желудка и отпустили, а Дядю Эдика два дня продержали в реанимации, потом день в общей палате и опять два дня в реанимации. Потому что на радостях, что Дяде Эдику стало лучше, его навестила с гостинцами Эля. Она принесла ему оставшиеся грибы.
За время отсутствия Дяди Эдика квартира его претерпела потрясающие изменения. На окнах появились верёвочки со шторками в пол окна и горшки с геранью. На кухне - второй табурет и стол (спасибо моему отцу), кастрюлька, чашки, тарелки и ложки (спасибо моей матери), а сбоку от газовой плиты совершенно бессмысленный для холостого поляка предмет – мусорное ведро.
В честь выписки соседа из больницы мать напекла пирожков, наварила борща и холодца, а отец достал бутылку коньяку. Но и Эля оказалась весьма рачительной и искусной хозяйкой. Заняв у матери немного муки и пару яиц, она изготовила нечто, что представила на наш суд как венские пирожные. Пирожные оказались не по зубам не только нам, но и времени. Ещё пару месяцев Эля торжественно выносила тарелку с лакомством к выходному обеду, а по окончании уносила обратно. Но пирожные не канули в Лету. Через сорок пять лет я узнал их на свадьбе внучки наших бывших соседей. И вспомнил эту историю.
