Когда-то давным-давно я был беден и юн. Ходил в одном и том же пиджаке на работу киномеханика и на рыбалку. Поэтому совсем не мучился выбором наряда для нежданного посещения консерватории. Моя подруга, студентка художественного училища и вообще – натура возвышенная, раздобыла два билета на камерный концерт некоего, весьма драгоценного и древнего, струнного клавишного инструмента. Я сразу не запомнил название, а теперь и пытаться воспроизвести не буду. Клавесин не клавесин, но, понятно, и не фисгармония. Привезли его в нашу страну впервые, из Голландии, всего на три дня. Впервые с XIV века. И до XIV века не привозили, потому то и впервые. В общем, с тех самых пор как этот механизм построили, так его к нам ни разу не привозили. Мы будем первыми, кто увидит его, да ещё и насладится волшебной музыкой струн.
Не могу сказать, чтобы я сильно волновался предстоящим праздником духа. Пиджак-то, как вы знаете, у меня был. К величайшему сожалению, совсем не было слуха. И сейчас нет, но за столько лет я научился жить с этой бедой. А тогда немного переживал, тем более, ещё кровоточили школьные душевные раны. Ведь я оказался единственным учеником школы, освобождённым от уроков пения. А петь я люблю… Это освобождение казалось тем более обидным, что наш учитель пения сам не умел петь. Несчастный человек страдал тиками и сильно заикался, настолько сильно, что заикался, когда пел. Удивительнее всего, он ухитрялся заикаться даже пальцами во время игры и на аккордеоне, и на фортепьяно. И вот этот человек, нервно подмигивая, отлучил меня от уроков пения «из-з-за-а г-гум-м-ман-ны-ных соо-со-сообра-ажений».
В общем, в активе у меня был серый пиджак в синюю клетку, в пассиве – отсутствие слуха. Я спросил у своей подруги, не придётся ли мне петь на этом концерте. Добрая девушка успокоила меня, заверив, что вполне достаточно тихонько сидеть рядом с ней, время от времени подхватывая аплодисменты. С такой задачей я, безо всякого сомнения, готов справиться. Тем более, что хлопаю я очень хорошо. Свой талант я открыл буквально накануне, совершенно случайно.

Друг Володя пригласил меня в Большой театр, на балет «Борис Годунов». Это вышло нечаянно – кто-то из его сокурсников не смог пойти, а билеты уже вот на вечер. Пиджак всегда на мне, отсутствие слуха спектаклю, который мы будем лицезреть, повредить никак не может. Это же балет - подпевать не надо. К тому же Володя обещал взять морской бинокль, чтобы мы могли в деталях рассмотреть балерин. И вот мы в ложе под самым потолком. Точнее, во втором ряду галерки. За нами уже только стена и потолок. Я, если сажусь, вижу занавески над сценой, а саму сцену не вижу. Но зато если встаю - вижу даже оркестр в яме и дирижёра с блестящей лысиной. И вот этот незнакомый дядя задал тон вечеру. «Смотри, говорю, Володя, какой блестящий сегодня дирижёр». Володя направляет на музыканта бинокль и трясётся от хорошего настроения.
К нам оборачивается нарядная из-за стекляруса повсюду и пера в голове дама из первого ряда галёрки. Дама немолода, даже как-то чересчур для своего смелого декольте. Поэтому её голые морщинистые плечи, очевидно необходимые для великосветской публики, меня угнетают. Дама взмахивает театральным лорнетом на палочке и смотрит на меня с хитрым прищуром. «Поздравляю Вас, молодой человек, поздравляю! Немногие знатоки уже разглядели это дарование. Очень, очень многообещающий дирижёр!» Я пристальнее вглядываюсь в лысину дирижёра. Чёрт его знает, освещён он в своей яме как-то только снизу, но, если знатоки не разглядят дарование в ближайшие пару лет, то бедолага уже, пожалуй, и окочурится. Впрочем, в те годы все сограждане старше сорока казались мне кончеными старикашками, а хорошие дирижёры и в раю пригодятся. Я перевёл взгляд обратно на светскую даму и, поддерживая её манеры и опасаясь сказать глупость, холодно поклонился. Похоже, я произвёл впечатление, и между нами установилась ментальная связь. «Таисия Павловна!», немного жеманно представилась мадам, кажется, в последний момент усомнившись подать руку в перчатке.
Злополучный дирижёр со своей перспективной лысиной сделал своё чёрное дело. Куда бы мы с Володей не кинули взгляд, всё было смешно. Пышное убранство зала, блеск стекла и камешков в партере, невероятные причёски дам. Похоже что все, кроме нас, долго готовились к походу в театр. Время от времени люди начинали хлопать, как бы намекая, что пора и начинать. Вот тут я и обнаружил свой талант к аплодисментам. Хлопки у меня получались громкие и звонкие, многие театралы даже пытались разглядеть такого мастера. Но места наши оказались хороши. Пусть нам не было видно сцены, но и нас было не разглядеть.
Когда, наконец, в зале погас свет и заиграла музыка, мы с Володей шумно заволновались – не случилось ли что с занавесом? Таисия Павловна благосклонно объяснила нам, что это лишь приготовление к действию, прелюдия, называемая в кругу людей сведущих увертюрой. На сцене ничего не происходит, а зрители настраиваются характером произведения на необходимый для адекватного восприятия лад. И в самом деле, через какое-то время тревожная и громкая музыка начала отзываться и в наших чёрных душах, мы притихли в ожидании развития.
Всё испортил занавес. По пронёсшемуся в зале вздоху мы поняли, что он сейчас откроется и привстали. До сего дня ничто в театральном мире не произвело на меня такого сильного впечатления, как то, что я увидел на раскрывшейся ярко освещённой сцене. Вот именно это я называю культурным шоком. Вместо ожидаемых хрупких балерин на тонких ножках с трагично-смиренными лицами сцену заполняли десятки толстых бородатых мужиков в волосатых шапках и каких-то стрёмных шубах. «Как же они в таком виде плясать-то будут?» успел я выдавить из себя вопрос прежде, чем с нами случилась истерика. Вновь обернувшаяся Таисия Павловна великодушно объяснила, что это опера, в опере не пляшут. Это не какой-нибудь там балет, здесь всё культурно, сейчас они будут петь. И да, некоторые из бородатых мужиков тут же запели. Они пели по очереди, потом хором, потом вместе, но каждый своё. Басом, тенором, фальцетом. Иногда кто-то злобно хохотал.
Мы не знали, как успокоиться. В жизни бы не подумал, что опера может быть такой весёлой. Когда нам казалось, что мы уже не смеёмся, и решались взглянуть на сцену, там всяких раз оказывались суровые толпы бородатых и пузатых мужиков, и истерика возобновлялась. Лишь спустя полчаса, когда народ на сцене поразбрёлся и лишь пару человек стонали в темноте, я, промокая клетчатым рукавом глаза и разглядывая дохлую муху на полу, решил сосредоточиться на словах. И тщетно вслушивался минут десять. Я даже начал злиться. Хоть одно-то слово ведь я должен был понять, пусть и со своим исключительно немузыкальным слухом. Нет, вообще ни хрена не разбираю! Я повернул голову к Володе. Тот тоже смотрел в пол. «Володь, ты слова различаешь?» Володя молча помотал головой. Зато обернулась всеведающая Таисия Павловна и громким шёпотом указала нам, что это гастроли каунасского театра, опера на литовском языке, и грозно потрясла программкой. Мы позорно бежали из зала не дождавшись антракта, хотя и очень рассчитывали безнаказанно покричать «Браво!» и «Бис!». Однако теперь я умел отлично аплодировать.

В консерваторию мы почти опоздали. По технической необходимости электричка ехала в два раза медленнее, чем указано в расписании. Мы бы опоздали совсем, поскольку концерт оказался не в Большом, и даже не в Малом зале, а в учебной аудитории. К счастью, я отлично ориентировался в зданиях и помещениях, ибо дружил с учащимися Кафедры деревянных духовых и ударных инструментов. Мы пили портвейн в свободных комнатах, кроме, кажется, как раз Большого и Малого залов. Для музыканта тех лет умение пить всё подряд не теряя способности играть было очень важно, потому что даже на хорошей свадьбе хватало гармошки, а вот для самых унылых похорон уже требовался оркестр. В общем, к удивлению моей подруги мы быстро нашли нужную аудиторию, и одно свободное место. Мне же пришлось сходить в какой-то чулан за стулом. Хотя «стул» - слишком громкое звание для хлипкого, убогого произведения давно канувшего в лету криворукого плотника. Эта сволочь начала скрипеть, как только я выдернул его из плена швабр и древних поднотников.
Я пристроил шаткий предмет мебели сбоку от ряда вполне приличных металлических полукресел и осторожно оседлал его. Через мою подругу приветливо перегнулась покрытая стеклярусом дама:
«Как приятно видеть Вас снова!»
Я почтительно кивнул: «Здравствуйте, Таисия Павловна!»
«Надеюсь, наше знакомство не компрометирует Вас в глазах спутницы?», Таисия Павловна старчески хохотнула, прикрыв рот веером. Сегодня веер сменил театральный лорнет. «Позвольте представить моего хорошего друга: литературовед Эраст Эрнестович! Очень, очень многообещающий исследователь!» Эрасту Эрнестовичу пришлось пригнуться ещё ниже Таисии Павловны, чтобы мы могли его рассмотреть. Я подумал, что у дирижёра из Большого театра всё-таки были некоторые шансы на будущее. Эраст же Эрнестович, в его-то годы, мог бы давать обещания, тем более многочисленные, разве что Богу. Я встал, опрокинув стул, и представил ему себя и свою подругу. В этот момент в аудиторию энергическим шагом вошла сухая, высокая женщина и громко поздоровалась, предваряя лекцию. Я ничего не знал про лекцию и сразу загрустил, а моя подруга раскрыла блокнот и начала конспект.
В течение очень, очень-очень долгого времени женщина-лектор протяжным ахматовским голосом рассказывала странные, нудные вещи. Начала она с того, что история не сохранила имя мастера, изготовившего музыкальный инструмент, который сегодня нам предстоит услышать. Однако, возможно, его родители были из бедной голландской семьи, отдавшей мальчика в подмастерье, чтобы хоть немного сэкономить на скудном корме для остальных своих бесчисленных детей. Большинство детей всё равно умерли от голода, а остальных пришлось продать в бродячий цирк, чтобы они веселили там низменные чувства убогих простолюдинов. Времена были тяжёлые, средневековая Европа хотя и не достигла ещё нынешнего пика загнивания, но угнетённые массы уже вовсю стонали под ярмом похотливых и прожорливых эксплуататоров. И в то время, когда знатная знать поедала нежную селёдку и тучную дичь на пышных балах, несчастный мальчик голыми руками скручивал струны и полировал язычки для музыкальных инструментов в чадящем свете огарка сальной свечки. Вокруг постоянно творилась чума и воевали войны.
Речь женщины была пространной, полной блестящих догадок и предположений. Убедительных диалектических выводов, следующих из догадок и предположений. Наконец, сдунув со взопревшего от вдохновения лба выбившуюся из причёски прядь, лектор поразила приунывшую публику выводом о том, что всё было не зря. Голод, чума, замёрзший мальчик-подмастерье, последующие века буржуазного бесчинства… Венцом всего этого стал сегодняшний концерт, когда мы, равные по духу и классу средневековому рабу сидим, удобно развалившись в особняках вчерашних аристократов, и запросто вкушаем мировое искусство.
Эти полтора часа оказались всем временем, отпущенным провидением моему стулу. Я пятой точкой ощущал какие-то потрескивания и хрусты внутри деревянной конструкции. Стоило мне хоть немного наклониться в любую сторону, как стул начинал жалобно стонать. Эраст Эрнестович всякий раз наклонялся вперёд в своём надёжном полукресле и поворачивал голову в мою сторону, театрально удивляясь моей непоседливости.
Между тем перед нами появился тот самый музыкальный инструмент, которого никто в СССР не видел с XIV века. И до этого – тоже не видел. Он оказался совсем небольшим, размером с журнальный столик, только повыше. Для своего возраста инструмент отлично сохранился и легко дал бы моему стулу сто очков вперёд. Инструмент увенчали нотами, подкатили табурет, на него уселся музыкант в концертном фраке. Девушка в длинном платье с цоканьем вышла на середину комнаты, пронзительно-равнодушным голосом объявила автора и номер произведения, и полилась совсем неожиданная музыка. У инструмента оказался удивительно сильный голос, непохожий ни на что, что я слышал ранее. Может быть, только слегка - на ксилофон. Звуки, издаваемые механизмом выходили очень яркими, а тональная аскетичность делала их ещё и очень чистыми, прозрачными. Первая пьеса длилась минут десять, и все от души хлопали и даже кричали «Браво». Снова процокала девушка, началась следующая композиция; потом - опять. На четвёртой я понял, что они все совсем одинаковые. И звучание инструмента уже не казалось чарующим, а, скорее, немного раздражало. Вследствие этого раздражения я начал снова разглядывать лепной потолок комнаты, решив выяснить, не произошло ли на нём каких изменений со времени вводной лекции. Стул, заметив потерю концентрации, противно заскрипел. Я мгновенно выпрямился, невольно заставив заскрипеть его ещё громче. Немедленно сбоку я увидел горящее негодованием лицо Эраста Эрнестовича, причём для выразительности он ещё потряс в воздухе ладонью с растопыренными пальцами. Минуты три я просидел неподвижно, кося глазом на доступную взору публику. Некоторые раскачивались с блаженной улыбкой, две женщины временами промакивали глаза платочками. Все были счастливы; вот что значит, когда у людей есть музыкальный слух! А противный инструмент всё звенел своими бесконечными переливами на одной ноте…
И снилось мне, что я сплю. И я понимал, как это некрасиво, как это бесчеловечно даже, спать на таком прекрасном для всего прогрессивного сообщества мероприятии. Самое страшное, что меня пугало, когда я проснусь, то снова заскриплю стулом. Эраст Эрнестович вскочит, и будет негодовать, размахивая белыми литературоведными руками. И даже добрая Таисия Павловна будет глядеть с укоризной. И я прямо во сне слышу, как мне сниться, что гнусный стул протяжно скрипит. Немедленно просыпаюсь, изо всех сил скрипя стулом.
И тут действительно просыпаюсь, и стул взаправду скрипит. С презрительными гримасами меня холодно оглядывают обернувшиеся ценители музыки. Эраст Эрнестович негодует, слава Богу – сидя. Даже добрая Таисия Павловна глядит с укоризной. Только красная, как рак подруга смотрит прямо вперёд. Жалобно поскрипываю стулом и мечтаю провалиться сквозь землю…
А музыка неумолимо льётся мне в уши, льётся, льётся… И снится мне, что я опять сплю. И тут уже понимаю я, что просыпаться никак нельзя. Второго такого позора я не переживу. И я решаю притвориться уснувшим летаргическим сном. Тем более, что летаргический сон, это же как смерть, только временно. Значит, и скрипеть я не буду… И этот план работает. Я неподвижно сижу на самом шатком стуле в мире, и никто меня не слышит. Я дождусь, когда все разойдутся после концерта, а тогда уж встану и уйду… Лишь бы только кто-нибудь выключил чёртову музыку!
Я просыпаюсь, но на этот раз никто не оборачивается. Кошу глазом и вижу, что спит моя подруга. За ней спит Таисия Павловна. Но не успеваю наклониться, чтобы взглянуть, чем занят Эраст Эрнестович, как он показывается сам. Ни с того, ни с сего он вдруг бьёт своим высоким литературоведческим лбом впереди сидящую женщину в спину. От физических травм женщину спасает спинка её полукресла, но она просыпается с криком и будит всех остальных меломанов. Эраст Эрнестович сонными растерянными глазами ищет поддержки и объяснений у Таисии Павловны. Таисия Павловна, желая утереть Эрасту Эрнестовичу кровь из разбитого о кресло носа, протягивает руку помощи и ловко тычет зажатым в ней веером учёного в глаз. Я подбираю с пола блокнот своей подруги, и мы потихоньку уходим…

В летнем автобусе с жарко работающей печкой я еду на работу. До конечной осталось несколько остановок, одна из них – церковь. Несколько бабушек в платках шушукаются друг с другом или в одиночку повторяют заветные молитвы. Пара дорожных рабочих молча и по очереди потягивают пиво из пластмассовой бутылки. Входит молодая мама, за руку с сыном лет шести. Мальчик в голос разговаривает обо всём на свете. «… Мама, видишь бабушек? Это грешницы, они в церковь едут». Она видит свободное место и тащит к нему ребёнка. «Папа говорит: все, кто греховодит в молодости, под конец в церковь ходят». Мама садится в кресло и тянет пацана на колени. Он тяжеловат и совсем ей не помогает, висит как мешок. Женщина от натуги пукает.
«Что ты сказала?» - звонко спрашивает мальчик.
«Ничего, я чихнула». Негромко говорит покрасневшая мать.
«Да нет же, я уверен, ты что-то сказала!» - пацан ёрзает у неё на коленях, устраиваясь.
«Я чихнула». Мама втягивает голову в плечи.
«Всё-таки, ты что-то сказала». Задумчиво и нараспев говорит мальчик.
Бабки прервали сплетни и молитвы, рабочие забыли про пиво. Широко улыбаясь, разглядывают женщину с ребёнком. Пацан шумно принюхивается. Громко и радостно кричит:
«А, да ты пу-укнула!»
Не знаю, о чём думали все эти милые улыбающиеся вокруг люди. Я деликатно разгоняю ладошкой воздух у носа и думаю о том, что лет через пятнадцать пацан вырастет. А я, если доживу, стану для него чудным, возможно даже пугающим старикашкой. Осколком древнего, непонятного и ненужного мира. Нужно попробовать на память о себе сколотить стул, клавесин-то мне точно не осилить…